Неточные совпадения
Какое бы страстное,
грешное, бунтующее сердце не скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии «равнодушной» природы; они говорят также о вечном примирении и о
жизни бесконечной…
Он какой-то артист: все рисует, пишет, фантазирует на фортепиано (и очень мило), бредит искусством, но, кажется, как и мы,
грешные, ничего не делает и чуть ли не всю
жизнь проводит в том, что «поклоняется красоте», как он говорит: просто влюбчив по-нашему, как, помнишь, Дашенька Семечкина, которая была однажды заочно влюблена в испанского принца, увидевши портрет его в немецком календаре, и не пропускала никого, даже настройщика Киша.
Христианство есть сплошное противоречие. И христианское отношение к войне роковым образом противоречиво. Христианская война невозможна, как невозможно христианское государство, христианское насилие и убийство. Но весь ужас
жизни изживается христианином, как крест и искупление вины. Война есть вина, но она также есть и искупление вины. В ней неправедная,
грешная, злая
жизнь возносится на крест.
Именно за искание совершенной
жизни, за обличение
жизни дурной и
грешной черная сотня и призывала к убийству Толстого.
— Другое дело вот мы,
грешные, — продолжал он, не слушая меня, — в нас осталась натура первобытная, неиспорченная, в нас кипит, сударь, этот непочатой ключ
жизни, в нас новое слово зреет… Так каким же ты образом этакую-то широкую натуру хочешь втянуть в свои мизерные, зачерствевшие формы? ведь это, брат, значит желать протащить канат в игольное ушко! Ну, само собою разумеется, или ушко прорвет, или канат не влезет!
И с тех с самых пор дала она обет в чистоте телесной
жизнь провождать и дотоле странничать, доколе тело ее
грешное подвиг душевный переможет.
И я вот, по моей кочующей
жизни в России и за границей, много был знаком с разного рода писателями и художниками, начиная с какого-нибудь провинциального актера до Гете, которому имел честь представляться в качестве русского путешественника, и, признаюсь, в каждом из них замечал что-то особенное, не похожее на нас,
грешных, ну, и, кроме того, не говоря об уме (дурака писателя и артиста я не могу даже себе представить), но, кроме ума, у большей части из них прекрасное и благородное сердце.
«Боже преславный, всякого блага начало, милосердия источниче, ниспошли на нас,
грешных и недостойных рабов твоих, благословение твое, укрепи торжественное каменщическое общительство наше союзом братолюбия и единодушия; подаждь, о господи, да сие во смерти уверяющее свидетельство напоминает нам приближающуюся судьбину нашу и да приуготовит оно нас к страшному сему часу, когда бы он нас ни постигнул; да возможем твоею милосердою десницей быть приятыми в вечное царствование твое и там в бесконечной чистой радости получить милостивое воздаяние смиренной и добродетельной
жизни».
Часто, Елена Дмитриевна, приходил мне Курбский на память, и я гнал от себя эти
грешные мысли, пока еще была цель для моей
жизни, пока была во мне сила; но нет у меня боле цели, а сила дошла до конца… рассудок мой путается…
— Митя, Митя! — сказал он прерывающимся голосом. — Конец мой близок… я изнемогаю!.. Если дочь моя не погибла, сыщи ее… отнеси ей мое
грешное благословение… Я чувствую, светильник
жизни моей угасает… Ах, если б я мог, как православный, умереть смертью христианина!.. Если б господь сподобил меня… Нет, нет!.. Достоин ли убийца и злодей прикоснуться нечистыми устами… О, ангел-утешитель мой! Митя!.. молись о кающемся грешнике!
Аксюша. Ну, да. Я говорю правду. Признайтесь хоть раз в
жизни! А то вы всегда и для всех святая, а мы
грешные.
Обе эти девочки были очень хорошенькие и очень хорошие особы, с которыми можно было прожить целую
жизнь в отношениях самых приятельских, если бы не было очевидной опасности, что приязнь скоро перейдет в чувство более теплое и
грешное.
Болтаясь по колена в холодной грязи, надсаживая грудь, я хотел заглушить воспоминания и точно мстил себе за все те сыры и консервы, которыми меня угощали у инженера; но все же, едва я ложился в постель, голодный и мокрый, как мое
грешное воображение тотчас же начинало рисовать мне чудные, обольстительные картины, и я с изумлением сознавался себе, что я люблю, страстно люблю, и засыпал крепко и здорово, чувствуя, что от этой каторжной
жизни мое тело становится только сильнее и моложе.
И интересно, мы теперь совсем не можем знать, что, собственно, будет считаться высоким, важным и что жалким, смешным. Разве открытие Коперника или, положим, Колумба не казалось в первое время ненужным, смешным, а какой-нибудь пустой вздор, написанный чудаком, не казался истиной? И может статься, что наша теперешняя
жизнь, с которой мы так миримся, будет со временем казаться странной, неудобной, неумной, недостаточно чистой, быть может, даже
грешной…
В саду было тихо, прохладно, и темные, покойные тени лежали на земле. Слышно было, как где-то далеко, очень далеко, должно быть за городом, кричали лягушки. Чувствовался май, милый май! Дышалось глубоко, и хотелось думать, что не здесь, а где-то под небом, над деревьями, далеко за городом, в полях и лесах развернулась теперь своя весенняя
жизнь, таинственная, прекрасная, богатая и святая, недоступная пониманию слабого,
грешного человека. И хотелось почему-то плакать.
Как же быть мне —
В этом мире
При движеньи
Без желанья?
Что ж мне делать
С буйной волей,
С
грешной мыслью,
С пылкой страстью?
В эту глыбу
Земляную
Сила неба
Жизнь вложила
И живет в ней,
Как царица!
С колыбели
До могилы
Дух с землею
Ведут брани:
Земь не хочет
Быть рабою,
И нет мочи
Скинуть бремя;
Духу ж неба
Невозможно
С этой глыбой
Породниться.
И прямо рассеченной губой он упал на землю — и затих в порыве немого горя. Лицо его мягко и нежно щекотала молодая трава; густой, успокаивающий запах подымался от сырой земли, и была в ней могучая сила и страстный призыв к
жизни. Как вековечная мать, земля принимала в свои объятия
грешного сына и теплом, любовью и надеждой поила его страдающее сердце.
Платонов (читает). «Самоубийцев грешно поминать, но меня поминайте. Я лишила себя
жизни в болезни. Миша, люби Колю и брата, как я тебя люблю. Не оставь отца. Живи по закону. Коля, господь тебя благословит, как я благословляю материнским благословением. Простите
грешную. Ключ от Мишиного комода в шерстяном платье»… Золото мое!
Грешная! Она
грешная! Этого еще недоставало! (Хватает себя за голову.) Отравилась…
— Да, матушка, едино Божие милосердие сохранило нас от погибели, — отозвался Василий Борисыч. —
Грешный человек, совсем в
жизни отчаялся. «Восскорбех печалию моей и смутихся… Сердце мое смутися во мне, страх смерти нападе на мя, болезнь и трепет прииде на мя… но к Богу воззвах, и Господь услыша мя». Все, матушка, этот самый — пятьдесят четвертый псалом я читал… И услышал Господь
грешный вопль мой!..
— В странстве
жизнь провождаем, — ответил Варсонофий. — Зимним делом больше по деревням, у жиловых христолюбцев, а летом во странстве, потому — не холодно… Ведь и Господь на земле-то во странстве тоже пребывал, оттого и нам,
грешным, странство подобает… Опять же теперь последни времена от козней антихриста подобает хранити себя — в горы бегати и в пустыни, в вертепы и пропасти земные.
Вот разве что еще: какой бы тебе
грешный человек в
жизни ни встретился, не суди о грехах его, не разузнавай об них, а смирись и в смирении думай, что нет на земле человека
грешнее тебя.
Это писано в 1902 году, когда Толстой давно уже и окончательно утвердился в своем учении о смысле
жизни в добре. «Святые, каких можно себе только вообразить», разумеется, всего полнее осуществили бы на земле тот «смысл добра», о котором мечтает Толстой. Тем не менее он предпочитает
грешное современное человечество, лишь бы существовали дети. Очевидно, в детях есть для Толстого что-то такое, что выше самой невообразимой святости взрослого. Что же это?
Пил бы он не шампанское, а казенку, путался бы не с балеринами и француженками, а с слободскими девицами, —
грешный и забубенный носитель неодолимой радости
жизни, всех кругом захлестывающий бушующим в нем морем добродушного, всепрощающего веселья.
Идеальная же, совершенная
жизнь есть конец власти человека над человеком, вообще всякой принуждающей власти, даже власти Божьей, ибо и Бог лишь для
грешного мира может представляться властью.
А так как страх в той или иной степени и в том или ином отношении свойствен всем людям, то можно сказать, что человек в этом
грешном мире вообще неверно распознает реальности и все его перспективы
жизни искажены фантазмами.
Ужас перед полом есть ужас перед
жизнью и перед смертью в нашем
грешном мире, ужас от невозможности никуда от него укрыться.
Рай невозможен для меня, если близкие мои, родные мне или даже просто люди, с которыми мне приходилось быть вместе в
жизни, будут в аду, если в аду будут Бёме, как «еретик», Ницше, как «антихрист», Гёте, как «язычник», и
грешный Пушкин.
— Беда, дьякон, — вздохнул он, видимо борясь с желанием выпить. — Беда! Во гресех роди мя мати моя, во гресех жил, во гресех и помру… Господи, прости меня
грешного! Запутался я, дьякон! Нет мне спасения! И не то чтобы в
жизни запутался, а в самой старости перед смертью… Я…
Семья религиозно, морально и социально оправдывает
грешную, падшую половую
жизнь деторождением и для деторождения возникает.
Там, сказывали, ухаживал он все за каким-то прокаженным, омывал его раны, молился за нас
грешных и творил многие богоугодные дела до конца своей
жизни.
Говорят: ты
грешное, падшее существо и потому не дерзай вступать на путь освобождения духа от «мира», на путь творческой
жизни духа, неси бремя послушания последствиям греха.
Если Степа, в молодых еще летах, обрекает себя на одинокую и безрадостную
жизнь, то неужели я буду опять когда-нибудь хлопотать о личном счастье? Довольно уж я помоталась и послужила своему
грешному телу.
Келейку своими руками построил, печку сложил ради зимнего мраза; помышлял тут и
жизнь свою
грешную кончить…
Христос говорит: я не праведных пришел призывать к покаянию, к перемене
жизни, μετανοία, но
грешных. Где же, какие же были эти праведные? Неужели один Никодим? Но и Никодим представлен нам добрым человеком, но заблудшим.
«Что ж это за старцы, что за столпы правой веры? — размышляет Гриша. — Где ж те искусные старцы, что меня бы,
грешного, правилам пустынной
жизни научили? Где ж те люди, что правую бы веру уму моему раскрыли?.. Неужли кроме меня нет на свете человека, чтоб истинным подвигом подвизался и сый борим дьяволом устоял бы в прелыценьях, не поругался бы святому своему обещанью?»
Я записал с его слов это место: „В самых позорных периодах
жизни человеческой, — гласит речь Грановского, — есть искупительные, видимые нам на расстоянии столетий стороны, и на дне самого
грешного перед судом современников сердца таится какое-нибудь одно лучшее и чистое чувство“.